Tajik Development Gateway на русском языке > Культура Таджикистана > Литература Таджикистана > Хафиз, его эпоха и творчество > Жизненный путь Хафиза

Жизненный путь Хафиза

Хафиз, его эпоха и творчество: Жизненный путь Хафиза

Из книги И.С. Брагинский “Из истории персидской и таджикской литератур”

(Предупреждение: текст не вычитан, много опечаток)

Лучшему пониманию творчества Хафиза может существенно помочь знание его жизненного пути и особенно учет тех многочисленных оценок, которые давались его произведениям в течение почти шести веков.
Однако подлинной биографии Хафиза, основанной на точных фактах, на собственных его высказываниях, нет. Все что мы знаем о его жизни преимущественно из разных тазкйра (часто переписывавших сообщения одна у другой) — это несколько преданий, которые, видимо, переходили из уст в уста.
Исследования последних лет, критика текста дивана Хафиза внесли некоторые уточнения в биографию поэта и вместе с тем подтвердили познавательное значение преданий о нем. Эти предания, порою явно фантастические и почти всегда фактографически неточные, звучат, однако, как глас народа о своем любимом поэте и дают представление о тех суждениях и мнениях, которые сложились о нем у нескольких поколений, — следовательно, существенно пополняют фонд оценок творчества Хафиза, важнейший источник понимания его творчества*
Пожалуй, наилучшей сводкой биографических сведений о поэте, содержащихся в старых тазкйра и исторических сочинениях, остается и ныне работа известного индийского ученого Шибли Ну’мани о персидской поэзии. Эту сводку в свое время включил в свою четырехтомную историю персидской литературы Э. Броун. Шибли Ну’мани отмечает, что сам он в наибольшей мере воспользовался сводкой другого ученого, Абдул- наби Фахр уз-Заман Казвини, автора тазкйра «Майхона», составленной в 1028 г. х. (1618—1619) .
Дед поэта был уроженцем Исфахана. При правлении ата- беков Салгаридов Фарса он переехал в Шираз, где и умер. Отец поэта Бахадддин (по другим данным — Камалиддин) стал одним из богатейших купцов Шираза. После его смерти осталось трое малолетних детей, младшим из которых был Шамсиддин Мухаммад (род. ок. 1325—1326 г.). Семья, оставшаяся без кормильца, вскоре разорилась, и два старших брата отправились в другие города в поисках заработка. Маленький Шамсиддин, будущий поэт, остался с матерью (родом из Казеруна) в Ширазе и был отдан на воспитание человеку, который, едва мальчик подрос, отказался от него, отправив работать в дрожжевое заведение. Началась тяжелая трудовая жизнь ученика ремесленного заведения: с полуночи и до раннего утра приходилось возиться с опарой, готовить дрожжевые товары. Рядом находилась школа, и жажда знаний у одинокого сироты взяла свое: одну треть скудного заработка он отдавал матери, вторую — тратил на себя, а остальное платил учителю, пока не овладел грамотой и не выучил наизусть Коран.
Знание поэзии и составление стихов было тогда распространено среди ремесленников Шираза. Дукан (лавочка) одного торговца мануфактурными товарами, большого ценителя сти-
Хов, был своеобразным «клубом» для завсегдатаев торговых рядов ширазского базара, любителей и знатоков тонкостей поэтического слова и суфийских словопрений. Молодой мастер дрожжевого цеха пристрастился посещать этот «клуб» и начал складывать стихи. Однако они были еще несовершенны и вызывали насмешки. Иногда его даже умышленно приглашали на сборища, для того чтобы поглумиться над ним.
Оскорбленный и подавленный, он отправился однажды к гробнице известного суфийского поэта Баба Кухи и, горько плача, сетовал на свою судьбу, пока, наконец, не прилег на землю и не заснул. Во сне он увидел благообразного старика, который сказал ему: «Восстань и следуй своим путем, ибо врата познания открыты тебе» («Бирав, ки дарвозаи улум ба ту боз шуд»). На вопрос юноши: «Кто ты?» — старец назвал себя халифом Али. Едва Хафиз проснулся, как на устах его прозвучала знаменитая газель, начинающаяся словами:
Душ ва^ти са^ар аз русса на^отам доданд,
В-андар он зулмати шаб оби х^аётам доданд.
Вчера на исходе ночи от мук избавление мне дали,
И воду жизни во тьме, недоступной зренью, мне дали.
Вернувшись в город, он встретился вновь с теми, кто привык потешаться над ним, и они, как всегда, для забавы предложили ему сказать какую-либо новую газель собственного сочинения. Тогда он прочитал свою вдохновенную газель, повергнув всех в изумление. Ему не поверили, что это его произведение, и предложили сымпровизировать газель в ответ на другую, прочитанную ему. Он тут же исполнил это, что еще более потрясло собравшихся. Он был признан большим поэтом, а слава его росла не по дням, а по часам. За ним закрепился псевдоним Хафиз, первоначальное прямое значение которого было: «человек, наизусть знающий Коран».
Такова легенда. Если отвлечься от фантастического облачения ее, то она весьма правдоподобно воспроизводит картину становления великого поэта.
Очевидно социальное окружение поэта — городские, ремесленные круги Шираза. Самый псевдоним поэта — «Хафиз», т. е. человек, выучивший Коран наизусть для того, чтобы публично читать его, — говорит о материальной необеспеченности поэта в детстве и юности. По поводу этого пишет
С. Айни в своем исследовании о Рудаки, отмечая, что публичное чтение Корана наизусть было профессией, обеспечивавшей более или менее сносное существование; однако стремились овладеть этой профессией люди несостоятельные, люди, ищущие верного заработка. В аристократических же семьях считалось унизительным обучать ей своих детей, как и любому ремеслу. Профессия хафиза — свидетельство его принадлеж- ностй к необеспеченным социальным слоим. Итог факт имеете с преданием о работе Хафиза в молодости и дрожжевом заведении и его общении с «людьми ремесел и базара» можно признать вполне достоверным, что многоо объясняет и и идеях, выраженных в стихах поэта.
Во времена Хафиза различные, часто тайные, объединения городских ремесленников, видимо, носили суфийские характер, имели своих старцев — пиров и преданных им послушников — мюридов, но отличались от обычных суфийских братств, группировавшихся вокруг шейхов, охранявших «святые места» – мазары (гробницы) или ханаки (часовни). Сборища тайных союзов под главенством энергичных вожаков могли происходить в каком-либо укрытом питейном заведении, а может, в какой- либо лавчонке-мастерской (дукане) на базаре, вроде тех «клубов», в которых участвовал, по преданию, и Хафиз в молодости. Участников таких сборищ презрительно называли «ринд» — «гуляка», «босяк», но они и сами могли принять на себя такую кличку и придать ей положительный смысл — «смельчак», «лихой молодец».
Из этих объединений вербовались, между прочим, и активные участники сарбадарского движения. Среди них ценились острое словцо, сатирические стихи против правителей и ханжей дервишей, поэтические произведения, вольно истолковывавшие мистическую философию суфизма. Были среди риндов и подлинные знатоки поэзии, которые могли отличить подражательные стихи от стихов, содержащих оригинальную, глубокую мысль. В этой среде вращался Хафиз, там созревал и мужал его талант.
Далее можно представить себе, что когда Хафиз в первых своих стихах лишь подражал старшим поэтам (а он в газелях сам говорит, что следовал поэту XIII—XIV вв. Ходжу Кирмани) и к тому же без владения поэтической техникой (в легенде говорится, что его ранние пробы пера были написаны «без метра»), то он подвергался безжалостной критике знатоков. Под влиянием каких-то событий, которые нашли фантастический отголосок в легенде, произошел перелом, скачок — поэт словно прозрел и почувствовал себя пророком.
Вспомним, что на Востоке восприятие подлинного поэта как пророка было традиционным. Об этом писал Рудаки в Хв.; об этом же рассказывает в XX в. С. Айни в «Воспоминаниях». У Хафиза сложилась газель с глубоким философским смыслом. Именно такой является его газель, которая ниже приводится целиком с некоторыми пояснениями.
В духе лучших традиций газели первый бейт уже заинтриговывает слушателя, который чувствует, что произошло нечто необычайное, но не знает, что именно. Поэт чуть-чуть приоткрывает завесу, вводя слушателей в круг высоких философских идей о сущности бытия и его проявлениях, и имеете с тем продолжает интриговать загадочностью выражения «мне д а л и», — но кто именно?
Вчера на исходе ночи от мук избавленье мне дали,
И воду жизни во тьме, недоступной зренью, мне дали.
(Перевод Е. Дунаевского)
Поэт полунамеками все более раскрывает содержание двух первых бейтов, в частности встречающихся в первом бейте образа «ночь», а во втором — понятия «естество».
Бе^уд аз шаъшаи нартав зотам карданд,
Бода аз *$оми та^аллии сифотам доданд.
Чй муборак сахаре буду — чй фархунда шабе,
Он шаби 1$адр, ни ин тоза б а р о т а м доданд.
Утратил я чувства свои в лучах того естества,
Вина из чаши, что духа родит возвышенье, мне дали.
И благостным утром была и стала блаженства зарей Та ночь — повеленьем судьбы, — когда отпущенье мне дали.
Ночь судьбы (шаби цадр) — это ночь откровений, когда был ниспослан Коран, ночь отпущения — ночь, когда архангел Гавриил возложил на Мухаммада пророческую миссию. Хафиз намекает на то, что и ему была ниспослана сверху пророческая миссия и перед ним открылась истина:
Баъд аз ин руи мину оинаи васфи 1|амол,
Ки дар он^о хабар аз *}илнаи з отам доданд.
И взор теперь устремил я на зеркало красоты:
Ведь в блеске его моей сути впервые прозренье мне дали.
Прибегая к образу возлюбленной, отражением красоты которой является поэт, Хафиз отмечает, как из состояния неведения и самозабвения он перешел в состояние прозревшего высшую истину («суть», «естество»).
Здесь можно усмотреть выражение пантеистической идеи: высшая сущность бытия, естества проявляется в сути познавшего ее человека. Так в мистической форме высказывается мысль о подъеме поэта-пророка до высших пределов, до слияния с божеством, т. е. происходит как бы обожествление поэта:
Ман агар комраво гаштаму хушдил чй адаб?
Мустаз^щ будаму ин^о ба закотам доданд.
Дивиться ли нужно тому, что счастлив и весел я стал.
Томился скудностью я, и вот — вспоможенье мне дали.
Если поэт восторжествовал в своих мучительных исканиях и стал счастлив, достиг цели, то он достоин этого: такова на
града, вспоможенье (закот), полученное свыше («мне дали») за все прежние страдания, глумления над ним. Здесь наконец почти полностью раскрывается интригующая загадка первого бейта: «от мук избавленье мне дали».
В следующих бейтах поэт в новых образах повторяет, словно подчеркивает, мысль о его праве на высшую благодать, свою готовность отныне дать отпор нападкам на него; поэт как бы требует заслуженного им признания:
Ман х;амон руз бидидам ки зафар хо^ам кард,
Ки бар афсуси аду сабру суботам доданд.
Ин ^ама гланду шакар, к-аз суханам мерезад,
А^ри сабрест, к-аз он Шохи-Наботам доданд.
Увидел я в тот же день,что я к победе приду,
Как верный стойкости дар врагам в посрамленье мно дали. Весь этот сахар и мед, в словах текущий моих,
То плата за Шах-Набат, что в утешенье мне дали.
Если верить другому преданию, Шах-Набат — это имя красавицы, которую страстно любил Хафиз и чье признание он наконец получил (здесь игра слов: «Шо^и набот» — «сахарная сосулька», «леденец», что служит параллелью к «сахар и мед» в предшествующей строке). В этом случае эта торжествующая газель, возможно, возникла и в результате всепоглощающей радости ответной любви. Так или иначе, здесь, как и во всех предыдущих строках («естество» — «суть» — «ночь» — «Ночь судьбы» — «мед и сахар» — «Шах-Набат» и др.), образы словно переходят из одного бейта в другой, соединяясь в одну непрерывную «нить жемчугов».
Наконец, последний бейт, раскрывая до конца тайну первого бейта, по форме сливается с ним, как бы соединяя оба конца нити в роскошное ожерелье:
Шаккари шукр ба шукрона бияфшон, З^офиз,
Ки нигор, к-аш ширин ^аракотам доданд.
Признателен будь, Хафиз, и лей благодарности мед
За то, что красавицу ту, чьи прелестны движенья, мне дали.
Эта чудесная газель, вся сотканная из полунамеков и иносказаний, полная философской глубины и непосредственного живого чувства, несмотря на кажущуюся разъединенность, является целостной от начала и до конца и по настроению, и по структуре, скрепленной перекличкой образов во всех бейтах, блещущей отделкой каждого образа и слова. Она не могла не произвести на слушателей чарующего впечатления, как манифест новоявленного поэта о своем пророческом озарении.
Действительно ли это была первая признанная газель Хафиза или нет, знать нельзя, но это, бесспорно, подлинно хафизовская газель, т. е. одна из тех, которые принесли ему всеобщее признание и «титул» — «лисан ул-гайб» («сокровенный язык»).
Сообщения, на сей раз уже не фантастичные, а довольно конкретные и точные, говорят, что со временем Хафиз овладел большими знаниями в тогдашних науках и в арабском языке. Очень лаконично, но убедительно перечисляет занятия Хафиза первый составитель его посмертного Дивана — Гуландам, ученик Хаджи Каввамиддина (ум. в 1352 г.), у которого в свое время учился и поэт: «Усвоение уроков Корана и усердствование в благочестии и разборе книг „Кашшоф“ и „Мифто^“, и чтение „Матолеъ” и „Мисбо^“, и изучение норм адаба, и исследование арабских диванов» («Му^офизати дарси bjyp-ьон ва му- лозимат бар тар$во ва э^сову ба^си „Кашшоф” ва „Мифто^“ ва мутолиаи „Матолеъ” ва „Мисбо^” ва та^сили кавонини адаб ба тадассуси давонини араб»).
Это должно обозначать изучение следующих произведений: комментариев (тафсир) Корана, «Кашшоф» Замахшари (XI в.), сочинения по адабу «Мифто^ ул-улум» (XII—XIII вв.); философского трактата (^икмат) «Таволеъ ул-анвор ва матолеъ ул- анзор» (XIII в.) и логического трактата (мантш$) «Шар^и матолеъ» Кутбиддина Рази и синтаксиса (на^в) арабского языка, «Мисбо^и Мутарризй» (XII—XIII вв.).
Известно, что и сам Хафиз составил богословский трактат.
Слава Хафиза и его поэтический талант сблизили поэта с наиболее авторитетными учеными его времени, сосредоточенными в Ширазе, и привлекли к нему внимание правителей города—Хафиз пережил нескольких из них. Таким был прежде всего Инджуид Абу Исхак (1343—1353), прославившийся своими склонностями к веселому образу жизни и вместе с тем покровительством ученым и особенно поэтам. Шираз казался при нем цветущим садом. Хафиз высоко ценил добродушие Абу Исхака и его научные занятия. Конец Абу Исхака был тяжелым. Музаффарид Мубаризиддин Мухаммад-шах напал на Шираз, осадил город, а беспечный Абу Исхак даже не организовал серьезного сопротивления.
Рассказывают, что когда он, позже всех своих подданных, узнал, что город осажден, то, спустившись с наблюдательной башни в пиршественный зал, выразил изумление, что кто-то собирается воевать в такой погожий весенний день. Безупречным размером героического мутакариба он проскандировал:
Биё то як имшаб тамошо кунем,
Чу фардо шавад, фикри фардо кунем.
Пойдем сегодня вечером позабавимся,
Когда наступит завтра, подумаем о завтрашнем дне.
Мухаммад занял город и сверг Абу Исхака. Через три года он был казнен (в 1356 г.),
У Хафиза надолго сохранились воспоминания об Абу Исхаке. Он посвятил его памяти кыт’ а, в которой, перечислив пять выдающихся ученых периода его правления (в том числе упоминавшихся Казия Азуда и Хаджи Каввама), на первое место поставил самого шаха:
Нахуст-подшоз^е з^амчу у вилоятбахш,
Ки чун фазл рабуд у ба адлу бахшишу дод [Хафиз. X., 268] Первый шах такой щедрый, как он,
Овладел мудростью и вернул ее [в форме] справедливости.
С восшествием на престол тирана и ханжи Мубаризиддина Мухаммада в Ширазе не только были закрыты питейные заведения (видимо, бывшие одновременно и местами сборищ организаций ремесленников), но исчез смех: повсюду установилась слежка мухтасибов и наушников. Реакционное духовенство и близкие к нему суфии торжествовали.
Это положение нашло отражение в произведениях того времени. Интересно сопоставить рубаи царевича Шаха Шуджа и гораздо более острую по социальному звучанию газель Хафиза.
Шах Шуджа:
Дар ма^лиси дазуэ сози мастй паст аст,
На чанг ба ^онуну на даф бар даст аст,
Риндон з^ама тарки майпарастй карданд,
^уз муз^тасиби шаз^р, ки бе май мает аст.
В сборищах нашего времени вино не в чести,
Не признаны ни лютня и ни бубен.
Все гуляки — ринды отреклись от вина,
Кроме городского мухтасиба, который и без вина бешено
Агарчй бода фараз^бахшу бод гулбез аст,
Ба бонги чанг махур май, ки муз^тасиб тез аст. . .
Дар остини муравдаъ пиёла пинз^он кун,
Ки з^амчу чашми суроз^й замона хунрез аст,
Б а оби дида бишуем хирцаз^о аз май,
Ки мавсими вараъу рузгори парз^ез аст. [Хафиз. X., 17[
Хоть вино веселит, но ветер срывает розы,
Не пей вина при звуках лютни, ибо мухтасиб начеку.
В рукаве рубища [своего] спрячь пиалу,
Ибо, словно [вино] из горлышка кувшина, льет кровь наш
век.
Смывайте слезою следы вина на рясе,
Ибо настал сезон набожности и время воздержания.
«Мухтасиб» — это, видимо, была иносказательная, саркастическая кличка самого шаха.
Запреты шаха были не просто преследованием винопийц, не просто «сухим законом», а выражали реакционную политику, направленную против городских слоев. Это были полицейские, карательные меры против их участия в народных движениях. Сын Мубаризиддина Джалалиддин Абул-л-Фаварис Шах Шуджа, уловив подходящий момент, благополучно выколол глаза своему отцу (по неписаному закону царь не мог быть слепым) и воссел на трон. Он не только разрешил винопитие и открыл питейные заведения, но, видимо, несколько облегчил условия торговой и ремесленной деятельности горожан. Он выгадывал вдвойне — оживилась хозяйственная жизнь и «воскресла» поэзия, а к тому же поднялся авторитет шаха. Сам он был образованным человеком, писал стихи и в начале правления окружил себя людьми учеными и талантливыми, на всякие лады восхвалявшими своего венценосного покровителя. При его постоянных войнах с братом Махмудом и соседями это имело для шаха смысл.
Воздал дань времени и Хафиз, посвятивший шаху если не лучшие, то во всяком случае одни из наиболее пышных бейтов:
Маз^ари лутфи азал, равшании чашми амал,
^омеи илму амал, ^они ^ах;он Шо^, Шу^оъ! [Хафиз. X., 151] Проявление вечной милости, свет очей надежды,
Единство науки и дела, душа вселенной Шах Шуджа!
Шах Шуджа внешне не мог сначала не покровительствовать такому знаменитому поэту, как Хафиз, но он недолюбливал его, завидовал его таланту и не мог примириться с чрезмерным свободолюбием поэта, его внутренней независимостью, весьма слабо прикрываемой риторическим подобострастием. По преданию, один из конфликтов шаха с поэтом произошел из-за весьма почитаемого шахом поэта-факиха Имада из Кирмана. Этот богобоязненный знаток шариата научил своего кота во время намаза повторять движения своего хозяина, кланяться и покорно опускать и подымать свою морду. Хафиз в одной из газелей высмеял эти ухищрения факиха, выставив Имада ханжой и лицемером. Такая прямота шаху не могла понравиться (кстати, возможно, этот злополучный кот Имада послужил прототипом благочестивого кота Убайда Закани в «Мушу гурба»), и однажды, не сдержавшись, он сказал Хафизу: «Ни одна из ваших газелей не выдержана от начала и до конца в одном духе: несколько бейтов посвящены вину, несколько — возлюбленной, два-три других — мистике. Эта пестрота противоречит правилам красноречия». Поэт был вынужден сконфуженно признать высокий отзыв августейшей персоны, но не моргнув глазом заметил как бы вскользь: «При всех этих пороках эти газели известны почему-то во всем мире, тогда как стихи иных поэтов не распространяются дальше ворот города». Шах Шуджа, поняв (не без основания) эти слова как намек на свои вирши, был озлоблен ответом. Он собрался придраться к следующему бейту газели, сказанной Хафизом:
Гар мусулмони аз ин аст, ни З^офиз дорад,
Ох; агар аз паи имруз бувад фардое. |Хафиз. X., 235] Если мусульманство состоит в том, что пережинает Хафиз
[т. е. увлечение христианкой],
Как жаль, что после сегодня наступит завтра [разлука].
Шах Шуджа счел это ересью, умалением веры и готовился отомстить Хафизу.
Тем временем Шираз посетил прославленный ученый Маулана Зайниддин Абу Бакр, направлявшийся в паломничество в Мекку. Узнав о происшедшем, он посоветовал Хафизу добавить к макта (последнему бейту) еще бейт, из которого будет следовать, что крамольный бейт высказан не самим Хафизом, а кем-то другим. Хафиз последовал совету:
Ин х;адисам чй хуш омад, ки са^арга^, мегуфт, Бар дари майкадае бо дафу най тарсое Гар мусулмони аз ин аст.. .
Как сладостен тот сказ, что утром вымолвил У ворот питейного дома, [играя| на бубне и свирели, христианин:
«Если мусульманство …»
Таким образом, Хафиз будто бы избежал наказания.
Предание это также хорошо согласуется с известными историческими фактами.
В более чем четвертьвековом царствовании Шаха Шуджа можно наметить два периода. Первый — начало его царствования с 1358 г., и второй — видимо, двадцать остальных лет (до 1384 г.). Захватив трон отца, Шах Шуджа поначалу ориентировался на передовые слои городского населения, торговцев и ремесленников. Открытие питейных заведений знаменовало известный либерализм его политики, а вовсе не было простым увеселительным мероприятием, подобно тому как не был простым проявлением набожности «сухой закон» его отца. Оживилась хозяйственная, научная и общественная жизнь, и в этой обстановке Хафиз чувствовал себя на подъеме, ему казалось, что его идеал свободной, культурной городской жизни торжествует. Однако тяжелая борьба за власть, неудачи Шаха Шуджа, когда он был вынужден даже покинуть Шираз на время (1363—1366), ожесточили его, и он, видимо, круто изменил свою политику, стал ориентироваться на реакционные круги духовенства и суфиев. В 1373 г. Шах Шуджа жестоко подавил сарбадарское восстание в Кирмане. Надо полагать, что это было не единственным актом его жестокости к проявлениям недовольства среди народных масс, в частности горожан. Его царствование стало выражать ту политику феодальной реакции, которая, как отмечалось, стала характерна для конца XIV в. Симпатии к Имаду Факиху отражают ориентацию шаха на реакционное духовенство, а конфликт с Хафизом — опальное положение Хафиза в эти годы, с которыми связаны, вероятно, его попытки уйти в Йезд и |Исфахан (1372—1374).
Нелегко пришлось Хафизу, но он пережил Шаха Шуджа и его наследника — «халифа на час» Зайн ул-Абиддина, ослепленного Тимуром при первом нашествии на Шираз в 1387 г.
Следующего правителя, шаха Мансура, поэт встретил приветственными стихами:
Биё, ки рояти Мансур-подшо^, расид,
Навиди фат^у башорат ба ме^ру мох; расид [Хафиз. X., 96] Приди, ибо настало царствование Мансура-падишаха,
Известие о победах и удачах достигло солнца и луны.
Кажется, шах Мансур был не менее образован, чем Шах Шуджа, но более благосклонен к поэту. Об этом говорит сам поэт:
Б а юмни давлати Мансуршо^й
Алам шуд ^офиз андар назми ашъор. [Хафиз. X., 126] Благодаря покровительству Мансур-шаха
Стал Хафиз знаменем поэзии.
О характере Мансур-шаха говорит его мужественная гибель при нападении орд Тимура, когда шах Мансур почти в одиночку прорвался в центр вражеских войск и чуть не нанес смертельного удара Тимуру. Он пал зарубленным мечами огромной свиты, подоспевшей на помощь и навалившейся на одного бойца. Тимур был вынужден признать: «До сих пор ни в одной схватке не видел я мужества, которое может сравниться с тем, что проявил Мансур» («То ба имруз дар маъра^а диловарии ^амдуши Мансур на дидам»). Это было уже год спустя после смерти Хафиза.
Тимур, по преданию (это могло быть при первом нашествии, в 1387 г.), призвал к себе поэта и грозно спросил его, как смеет он жемчужины его царства — Самарканд и Бухару — самовольно обещать в дар тюрчанке, имея в виду бейт:
Агар он турки Шерозй ба даст орад дили моро,
Ба холи ^индуяш бахшам Самарканду Бухороро. [Хафиз. Х.,3] Если ширазская тюрчанка овладеет нашим сердцем,
За ее индийскую родинку отдам Самарканд и Бухару.
На это находчивый поэт, нимало не смущаясь, ответил поклоном и жестом, продемонстрировавшим его отрепья: вот, мол, до чего довела меня моя расточительность. Тиран, восхищенный остроумием поэта, пощадил его и одарил от своих щедрот. И в этом предании народ снова и снова выразил мысль о превосходстве поэта над шахом.
Газели Хафиза завоевали ему прй жизнй славу на всем мусульманском Востоке, как он и сам писал:
Ба шеъри З^офизи Шероз мерацсанду мепозаыд Сия^ашмони Шерозию туркони Самарцандй. |Хафиз. X., 257] Под стихи Хафиза из Шираза пляшут и жеминятсн Кареглазые ширазки и красавицы [тюрчанки] Самарканда.
Многие цари искали сближения с ним и желали, чтоб он восславил их в стихах.
Просвещенный султан Ахмад ибн У вайе Джалаирид приглашал поэта в Багдад.
Хафиз отказался поехать к нему, ссылаясь на привязанность к родному месту:
Намеди^анд и^озат маро ба сайру сафар,
Насими боди Мусаллову оби Букнобод. [Хафиз. X., 88] Не позволяют мне отправиться в путешествие Аромат ветерка Мусаллы и воды Рукнабада.
Правитель Декана (Хайдарабада в Индии) шах Махмуд Бахманид, известный своим покровительством ученым, также пригласил к себе Хафиза, обещав, как и каждому, кто прибудет из другой страны и сложит касыду, одарить тысячью золотыми динарами, весом каждый в мискаль (золотник). Его первый везир направил большую сумму Хафизу, изъявившему желание приехать. Хафиз, истратив значительную часть полученных денег на содержание своих сестер и на выплату долгов, добрался до порта Ладжин, где остановился у друга. Тот к тому времени разорился. Поэт передал ему остатки суммы. Два персидских купца, направлявшиеся в Индию, взяли на себя дорожные расходы поэта. Но Хафиз не захотел милости купцов и собрался ехать на находившемся в то время в Ормузе корабле шаха Махмуда. Однако и этому путешествию не суждено было осуществиться. Еще не отошел корабль, как поднялась буря, и поэт отказался от намерения покинуть Фарс, послав газель первому везиру:
Даме бо гам ба cap бурдан ^а^он як cap намеарзад,
Ба май бифруш далци мо к-аз ин бех;тар намеарзад. . .
Шуку^и то^й султонй, ки бими 40Н дар у дар^ аст,
Куло^и дилкаш аст, аммо ба дарди cap намеарзад.
. . . Чй осон менамуд аввал рами дарьё ба буи дурр,
Ралат кардам, ки ин туфон ба сад гав^ар намеарзад. [Хафиз. X., 102] Даже один миг провести в горе, мир этого не заслуживает,
Продай ради вина рясу, ибо ничего другого она не заслуживает.
Блеск султанского венца, с которым связана смертельная опасность, Очень привлекателен, но головной боли не заслуживает.
Показалось мне сначала, при аромате жемчугов, легкой
морская качка,
Ошибся я, ибо качка на волнах и ста пудов золота не заслуживает.
Султан, получивший эту газель, распорядился щедро одарить поэта.
Бенгальский султан Гиясиддин ибн Сикандар также по- Щёлал получить стихи и послал поэту написанную первую строку* на которую Хафиз ответил газелью.
Нелегкая жизнь поэта оборвалась в 1389 г., по поводу чего бьша составлена хронограмма: «Хоки Мусалло» или, как полностью сказано в хронограмме:
Чароги а^ли маънй Хо^а ^офиз,
Ни шамъе буд аз нури та^алло.
Чу дар хоки Мусалло сохт манзил,
Би^у таърихаш аз «хоки мусалло».
Поскольку светильник мысли Ходжа Хафиз,
Который был светочем, отражавшим горний свет,
Стоянку свою утвердил на земле Мусаллы,
То и хронограмму обнаружишь в «Земле Мусаллы».
В Индию пришлось уже поехать сыну Хафиза, там и умершему.
Все современники и летописцы единодушны в признании большой доброжелательности поэта. Если касыды он писал больше по нужде, чем по призванию, то уж по велению сердца включал в свои стихи имена друзей, почитаемых и любимых им людей.
Он воздавал дань уважения своим предшественникам и современникам. Из числа поэтов он многих признавал своими учителями. А в дружбе с Камолом, если верить преданиям, он был настолько восторженно привязан к «ходжентскому соловью», что (как выше отмечалось) когда получил его газель «Гуфт ёр» («Сказал друг») и дошел до последних бейтов, то был растроган, разрыдался и не находил слов, чтобы воздать должное своему собрату по перу.
Вместе с тем Хафиз знал цену и своим стихам и выразил это не только в ответе Шаху Шуджа, но и в некоторых газелях.
Хафиз оставил после себя стихи в разных жанрах, но прославили его именно газели. К сожалению, при жизни он не собирал и не систематизировал их и не составил своего дивана. Это сделали уже после его смерти почитатели поэта.

Культура Таджикистана
Музыка Таджикистана
Литература Таджикистана
–Персидская литература
–Памятники древнеиранской письменности
—Авеста
—-Гаты Заратуштры
—Согдийские фрагменты
—Парфянская (Хорасанская) литература
—Манихейская литература
—Пехлевийская литература
–Хафиз, его эпоха и творчество
—Историческая обстановка в Средней Азии и Иране во второй половине XIV в.
—Научная и литературная жизнь во второй половине XIV в.
—Жизненный путь Хафиза
—Газели Хафиза
Традиции и обычаи Таджикистана
Одежда народов Таджикистана
Декоративно-прикладное искусство Таджикистана
Ювелирное искусство Таджикистана
Традиционная архитектура Таджикистана
Таджикская кухня